Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 120

120

— Чистые, пане Куча, — спокойно отвечал Мамай. — Для сего дела нужны чистые руки, светлые души, коим себялюбие не застит любви к богу, к простому человеку, к правде. Чистые руки, чистая совесть, ясное и правдивое око, которые на войне будут стараться стать еще чище и яснее, — вот кому откроются и отдадутся сокровища в Калиновой Долине.

Замолчали добрые люди.

Да и недобрые притихли.

И снова стал доноситься издалека неясный шум мелкой оружной стычки, потому что однокрыловцам, верно, и троица была не в праздник, и грех не в грех, ибо уже не раз сегодня они пытались схватиться с защитниками Мирослава, а вот сейчас полезли впервые с другой стороны, от только что закрытого ими второго выхода из осажденной Калиновой Долины.

— Говори, Мамай, — попросили из громады.

— Что ж молчишь? — крикнул кто-то в толпе.

Даже Ложка с укором тявкнул на своего чародея-хозяина.

— Я уже сказал, — наконец отозвался Мамай. — Разыскивая теперь мирославские сокровища, каждый из нас… кто был силен, станет еще сильнее…

— Так-так! — загудела толпа.

— Храбрый — станет еще отважнее.

— Хорошо, черт подери!.. — одобрили люди.

— Чей ум был доселе острым, станет что дамасский меч.

— И славно!

— А кто был работящим, тот и теперь силы не пожалеет, до изнеможения, до стона, до скончания, а мирославские сокровища вырвет-таки из-под земли.

— Нам — лишь бы вырвать! — озабоченно молвил Пампушка-Стародупский.

— Э-э, нет! — возразил Мамай. — Если даже и возьмешь в руки добро козацкое, то клад можешь и не узнать, ежели душа нечиста: будто бы и не золото, а черепки вовсе, камень либо уголь… Так вот, каждому надобно малость поразмыслить: чиста ли у него совесть…

— Надо лишь отговеться перед этим, — пожал плечами Куча. — И все грехи с души долой.

— Нет, — сказал Мамай. — Исповедоваться на сей раз будешь не перед богом, а перед людьми. А это — страшнее! Курить народу ладаном — пустое дело, — И, задумавшись, чародей будто забыл даже, что люди его слова ждут и ждут.

9

Мамай молчал и молчал.

Наконец все тот же Пампушка не выдержал:

— Где искать?

Козак молчал.

— Не в пещере ли где?

Запорожец и рта не открыл.

— Не на дне ли Рубайла? — спрашивали из толпы. — Не в озере ли Красави́це? Скажи!

Козак Мамай молчал.

— Или, может, вам не хочется, — домогался Пампушка, — говорить при таком многолюдье, пане Мамай? Боитесь гетманских соглядатаев? Так скажите кому одному. Мне, например. А то вот пану Овраму, известному искателю… Отвечайте ж! Не молчите.

И Мамай ответил.

Но ответ… всех ошеломил.

— Я не ведаю, — сердито дернув золотую серьгу, еле вымолвил он.

— Как же это?! — взбеленился Пампушка.

— Чего туман нагоняешь? — пропищал женоподобный сотник. — Людей морочишь!

— Как же так?

— А так… Не знаю!

Тишина придавила камнем всю толпу.

А Козак Мамай сказал наконец:

— Я помню кой-какие приметы… — и умолк.

— А еще? — спрашивали из толпы.

— Кроме того, есть одна бумага…

«Которой завтра уже не будет!» — подумал про себя Раздобудько, имея в виду письмо покойного полковника Кондратенко, о коем поведала ему Ярина.

— А еще? — допытывались люди.

— Искать надо.

К Мамаю подошла Лукия и сердито спросила:

— Ты и впрямь… не знаешь?

— Не знаю, серденько, — беспомощно отвечал Мамай своей любимой. — А впрочем… — И он опять крепко сжал скрытые под усами тонкие губы. — Начнем завтра.

— Почему завтра?

— Так надо, серденько.

— Пойдем-ка! — рванув Козака за руку, велела Лукия с таким выражением тонкого и уже слегка увядшего немолодого лица, которое ничего утешительного Мамаю не предвещало.

— Иди! — тихо молвил Мамай. — Догоню.

Лукин пошла вперед.

Мамай не сразу мог покинуть мирославцев.

О чем-то посоветовавшись с архиереем, он поклонился толпе:

— Копать начнем завтра, поутру. А сегодня пусть каждый наладит свои лопаты, заступы, ломы… бадейки — носить землю. И каждый пусть хорошенько подумает…

— О чистых руках? — подсказали из толпы.

— Да, — усмехнулся Мамай, быстрехонько выбрался из толпы и подался в ту сторону, куда пошла Лукия.

Чтоб минутку побыть с ней наедине.

Чтоб заглянуть вблизи в ее глаза.

Хоть она и гневается на него.

Хоть она и сердцем крутенька.

Хоть она…

А она и впрямь сердилась на него, и горькие думы, словно полыни девка наелась, горькие думы растравляли ей душу, и без того отравленную горем войны: и осада родного города, и опасность, подстерегавшая Подолянку, к коей она крепко прикипела сердцем, и сей коротконогий увалень, Мамай, по которому изнывает сердце дивчины, и брат Омелько, что отправился нынче в опасный путь: пробрался ли мимо ногайцев и крымцев, гнавших в неволю полонянок из захваченных городов и полков Украины, проскочил ли живым и здоровым меж отрядами Гордия Гордого, которые в ту пору, когда он выехал, уже стягивались плотным кольцом вокруг города Мирослава.

Прорвался? Или…

10

Не прорвался-таки Омелько.

А нарвался…

Беда настигла в тот же вечер, еще и ночь Омелечка не обняла.

Отряд желтожупанников внезапно окружил мирославского посланца в безлесной балочке, через которую он пробирался на своем коне, минуя людные места, плетясь не шляхом, а окольными дорогами, но сонливым степям, но дремливым лесам.

Но и тут, в пустынной степной балке, его все-таки застукали, потому что гетман Однокрыл прегусто расставил свои сторожевые отряды.

120