Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 192

192

— С чего бы в них такая сила?

— Я свои усы лелею уже тридцать годов.

— Вот эти?! — воскликнула шинкарочка. — Эти крысиные хвостики?

Настя Певная захохотала, а пан Демид Пампушка-Куча-Стародупский оскорбился, что с ним случалось последнее время весьма нередко.

— Я усы эти лелею уже тридцать лет! — надувшись, повторил пан обозный, требуя надлежащего к ним почтения, словно были то не усы, а некие полковые клейноды. — Хотя, правда, могли бы они вырасти и краше, — добавил он и пояснил — А как же! Я ведь их на ночь мою кислым молоком и желтками вороньих яиц…

— А еще чем? — не скрывая насмешки, спрашивала чертова шинкарочка.

— На другую ночь я мажу усы медом и дегтем.

— А еще?

— На третью — змеиным салом.

— А еще?

— Медвежьим по́том.

— А еще?

— Не скажу, — застыдился пан обозный.

— Отчего ж?

— Неловко… ты ж — пани!

— Ого! — И Настя Певная так захохотала, что прикрытые в шинке ставни сами собой растворились, как от ветра. А шинкарка, едва превозмогая смех, спросила — И как они у тебя… и как… те крысиные хвостики… вовсе не повылезали?

Пампушка рассердился.

И стал хорохориться.

— Как ты смеешь?! — крикнул он. — Ведь я — пан Пампушка-Стародупский.

— Что вы говорите! — угодливым голоском, будто перепугавшись, молвила Чужая Молодица. — Так наш пан обозный — урожденный шляхтич?

— Да уж не иначе!

— Могущественный владелец села Стародупка?

— Ага.

— Так то про вас идет слава по обоим берегам Днепра?

— Вот-вот! — выпятил пузо пан полковой обозный: гнев его помаленьку утихал.

— Я слыхала про вас давно уже. Далеко от сих мест слыхала, пригожий мой паночек…

— Отколе ж ты прибыла в наш славный город? — спросил пан обозный, а Настя-Дарипа ответила песней:

Гуцулка мя породила,
Гуцулка мя мати,—
Як не візьму гуцулочки,
Не буду жонатий…

— Золото, а не молодица! — сказал, просыпаясь, пьяненький с горя Саливон Глек.

— Что ты сказал? — вдруг встревожился обозный.

— Клад, а не бабочка! — повторил, еще крепче хмелея, старый гончар.

— Что ты сказал? Повтори!

— Клад…

— Ты сказал… ты сказал… клад?! — дрожащим тихим голосом переспросил Пампушка.

— Ага… так-таки и сказал: клад!

— Ты что-нибудь такое… про нее… знаешь? — шепотом и заикаясь, как гетман Однокрыл, спросил Куча. — Ты что-то про нее знаешь, пане Саливон? Ну, скажи! Про эту новую шинкарочку… что-то знаешь?

— Впервые вижу сию весьма пригожую молодицу, — отвечал Саливон Глек.

— Ты от меня лучше не таись. Говори!

— Как перед богом!

— Мне… мне ты можешь во всем признаться. Ведь мы с тобой, старый мой дружище…

— Чего тебе от меня надобно? — удивился гончар.

— Скажи: ты чего это ляпнул, что шинкарочка — клад?

— Ты же сам видишь, как она хороша!

— Ну и что? — не отставал Пампушка.

— Вот тебе и клад!

— Постой-ка, постой! Ого! — зачастил пан Куча. — Ты, гончар, полагаешь, что сия бабочка — не так себе просто…

— А что?

— Я уже смекнул: сколько дукачей в ее монисте?! Вся в золоте! На каждом пальце — перстни! В ушах — серьги! На стойке, вокруг нее — куча червончиков?! Догадываюсь! Вся она в золоте?! Разумею! Клад! Вышел из-под земли и сам дается в руки.

— Страшно в таком деле ошибиться.

— В чем ошибиться?

— А что… коли мы зря это на шинкарку подумали? Что, коли она — вовсе и не клад?

— Ну какой же ты, Саливон: то клад, то не клад! Сам же только что сказал, что молодица — клад. Говорил? Говорил!

— Тьфу на твою голову! — рассердился Глек и встал, чтоб идти домой, ибо и так его ожидала уже добрая у Лукии проборка. — Будь здоров!

32

— Иди здоров! — сгоряча бросил пан обозный, но, опомнившись, схватил гончара за рукав. — Ты же сказал мне, что молодица — клад? Сказал иль не сказал?

— Сказал, сказал! Отвяжись…

— Ну вот! Говорил, что клад? А кто ж не знает, что запорожские клады, когда кончается заклятье, выходят из-под земли и оборачиваются…

— Чем оборачиваются?

— Чем вздумается нечистой силе.

— О?!

— Который — собакой прикинется. А который…

— Знаю, слыхал!

— В одном селе… в ночь под Христово воскресенье… когда все ушли в церковь… к старой бабке, что осталась дома одна, входит будто бы парубок, да и просит поесть. «Что ж я тебе дам под велик день! Постного ничего уже не осталось». — «Да чего хочешь, того и дай!» Вот баба к догадалась, что то клад вошел парубком! Схватила она кочергу да по спине его — трах!.. И как посыпались из него дукачики…

— И про то я уже слыхал…

Но угомонить Пампушку было невозможно.

Схватив цехмистра за рукав, он вел свое:

— А то, вишь, идет как-то дядько. Ан перед ним — корова. «Откуда это, думает, взялась корова?» Прямо не по себе ему стало, что корова будто из-под земли выросла. «А может, думает, то мне грошики господь посылает?»— да корову дрючком! И как посыпались дукачики… матинка моя!..

Когда уже стало невтерпеж, гончар молвил:

— Прощай! Поди да выспись.

— Ты же сам сказал… и я думаю, что это нам с тобою господь бог посылает…

— Отчего так решил?

— Пора бы уж! У меня с паном богом, видишь ли, свои счеты! — И Демид Пампушка подумал про воз ладана, сожженного в степи. — Вот я и полагаю, то мне сам бог послал сию шинкарку, сей пригоженький клад, сии денежки…

— Ты что надумал? — испугался цехмистр гончаров. — Этакую славную молодичку — да дрючком?

192