Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 4

К оглавлению

— Ой, спасите! — вопила пани.

Но никто не шевельнулся.

Пана обозного и всегда-то брала оторопь при виде опасности.

Михайликова мама… хохотала. А Михайлик, не скрывая любопытства, глядел, что будет дальше.

— Кто в бога верует! — взывала пани.

— Да это ж не гадюка! — прыснула татарка Патимэ.

— То — желтопузик, пани, — сказала и Явдоха, шагнула к змейке и спокойно взяла ее пониже золотистой головки.

Но пани завизжала еще сильней и опрометью бросилась к Михайлику.

— Да он же не укусит, пани, — молвил было и парубок, но в этот миг Роксолана вновь очутилась у него на руках.

Хлопца даже зашатало.

— Боюсь, боюсь! — надрывалась пани.

— Да он же совсем не страшный, — пытался угомонить ее Михайлик.

— А погляди, какой кругленький глазок! — И Ковалева мама поднесла рыжую змейку к самому носу пани Роксоланы, да так напугала ее, что привередница завопила уж вовсе неистово.

— Слезайте, пани, — сурово приказала Явдоха.

— Ой, не слезу!

— Слезай, говорю тебе! — теряя остаток холопского почтения, прикрикнула наймичка на свою пани.

— Ой, боюсь!

— Слезай, бесстыдница, не то суну тебе гадину за пазуху.

— Суйте, — совсем другим голоском, спокойно и как будто даже снова сонно, молвила Роксолана. — Все одно не слезу.

— То есть как? — приходя в себя после испуга, удивленно спросил и пан Пампушка-Куча-Стародупский.

— А так. Вот здесь и буду.

— Доколе?

— Пока не перестану бояться.

— Когда же ты перестанешь?

— Не знаю. Может, к вечеру. А может…

— Роксонька, люба, опомнись!

— Как ты, Диомид, не понимаешь: твоему цветику страшно.

— Да ведь я здесь.

— Ты же не хочешь взять меня, чтоб носить на руках до утра.

— Послушай, Лана.

— Не хочешь ласточку свою потешить? Видишь, вот я какая, возьми! — И пани изгибалась у Михайлика на руках, и что-то там, тепло колыхнувшись, выглянуло из-под раскрывшейся сорочки, и хлопец, будь он поэтом, непременно подумал бы в тот миг о спелой земляничке, — не о клубнике, а о мелкой лесной земляничке, потому как пани Роксолане еще не пришлось ни рожать, ни кормить, — но Михайлик не был поэтом, и он подумал лишь про зыбкий белоцвет калины с вызревшей до времени красной ягодкой посреди пышной грозди, — ей богу, именно так и подумал, ведь не чаял он в простоте душевной, что мы с вами, читатель, жаркие мысли его подслушаем и предадим огласке.

Пан Куча стремглав кинулся подхватить супругу на руки, ведь и сама она уже, казалось, возжелала его. Однако пани тут же предуведомила:

— Не сойду с рук твоих до утра, Диомид…

— Надо ж ехать дальше. Мне должно поспешать…

— Тогда останусь тут. — И пани Роксолана стала поудобнее устраиваться на руках охваченного дрожью Михайлика, лукаво и прельстительно глядя на него снизу.

— Поноси хоть ты меня, Кохайлик, или как там тебя зовут…

— Его зовут Михайликом, — сказала мама.

10

— Кохайлик, Кохайлик, — шептала Роксолана, прильнув к его широкой и крепкой груди, где так сильно колотилось сердце. — Неси меня, неси!

И Михайлик понес ее, сам не зная куда.

— Вон к той осине.

И парубок свернул в траву, к той осине.

— Да скорее же! — подгоняла прелестная пани, увидев, что Явдоха, Патимэ-татарочка да и сам пан Пампушка-Куча-Стародупский стараются от них не отстать, чтобы, случаем, чего не вышло.

И Михайлик наддавал ходу.

— Тяжело тебе, сыночек мой, — кричала мама ему вслед. — Дай-ка я тебе помогу.

— Я сам, мамо, я сам! — отмахнулся Михайлик и побежал, затем что пани Роксолана в тот миг хотела его об этом попросить, и парубок почуял ее призыв — вперед!

Роксолана снизу глядела на лицо Михайлика, от солнца черное, как голенище, на зоркие соколиные очи, глядела на упрямую складку у нижней губы, и ее тешила эта игра, — она видела, как начинает яриться муж, она чуяла всем телом, что Михайлик уже сам не свой.

— Остановись! — все больше отставая, орал обозный.

— Скорее, ой, скорее, — подстегивала Роксолана, обнимая Михайлика за шею и, пока где-то там догонял их пан Куча, пока за буйными зарослями трав никого еще не было видно, целуя ошалевшего хлопца куда ни попало. — Ой, быстрее! Ой, живее! Ой, прытче! — шептала ему в ухо анафемская пани обозная.

Но хлопец разом стал, даже сам не зная почему.

Испугался пана обозного?

Нет. Сей богатырь о ту пору про пана и не думал, словно Кучи и на свете не было.

Долетел издалека до хлопца тревожный крик матинки?

Но и голоса матинки он не услыхал.

Остановился он, видно почуяв тревожный крик остороги — в самом себе.

Он стоял и, не оборачиваясь к обозному, дожидался, пока тот рысцой дотрюхает до них.

— Олух! — сладко выдохнула в ухо Михайлику, распаляясь от злости, пани Роксолана.

— Слезай! — вопил где-то там пан Куча-Стародупский.

Но Роксолана не ответила и, опаляя Михайлика жарким дыханием, прошептала опять:

— Чурбан! — и поцеловала где-то пониже уха, — Жеребчик мой чалый!

— Оставь, не то брошу!

— Дурачина! — тихо простонала Рокса и чмокнула его снова.

— Брякну оземь! — предупредил Михайлик, прижимая потное тело, аж захрустели у нее косточки.

— Пень! — И она еще раз впилась в него губами.

— Ей-богу, кину!

— Остолоп! — не унималась пани, все чмокая и чмокая.

— Коли ты еще раз посмеешь… — с угрозой, однако уже изнемогая, молвил Михайлик, — так и грохну!

— Идолище! — вскрикнула Роксолана и укусила парубка за ухо.