Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 50

К оглавлению

Михайлик никогда не видывал такой красоты.

Хоть и уверен был, что панну эту встретил не впервой.

С ним творилось неладное.

И он сказал:

— Она!

А мама шепотом спросила:

— Что «она»?

Но парубок не отвечал.

Он и сам еще не знал ничего.

Не знал, что сталося с его глазами в то мгновение.

Что сталося с дыханьем.

С биением сердца.

С его руками, которые сделались разом сухими и горячими.

— Кохайлик! — опять, проходя мимо, проворковала пани Роксолана.

Но он ее уже не слышал.

— Куда уставился? — грубо спросила пани Куча.

Но парубок не отвечал, и Роксолана, обернувшись к порогу, сразу поняла, в кого впился глазами сей богатырь.

Смотрели ж на Ярину Подолянку все там.

А Пилип-с-Конопель рванулся вдруг и громко спросил:

— Панна Кармела!.. Это вы?

В тот миг узнал ее и Михайлик, прелестную девушку с голландского портрета.

В тот миг и он ее позвал.

Только тихо.

Еле слышно.

И все-таки она услышала оба голоса, так негаданно окликнувшие ее — и там, и там.

Но, взглянув и туда и сюда, никого, конечно, узнать не могла.

И это сжало страхом сердце панны.

Кто здесь мог окликнуть ее ненавистным именем «Кармела»?

Кто мог?

И кто посмел?

12

— Я должен все-таки спросить у нее, мамо! — шепотом молвил Михайлик, еще не опомнившись.

— О чем спросить, сынок?

— Я не знаю…

А потом опять и опять:

— Я должен обо всем сказать ей, мамо! — И Михайлик, как во сне, бросился по саду к двери дома, чтобы войти в покои.

— Куда ты? — схватив своего Михайла за руку, тихо спросила Явдоха.

— Я должен с ней поговорить.

— О чем?

— Как это — о чем?! О портрете. О какой-то опасности…

— О какой опасности ты скажешь? Да вон — тот парубок Пилип-с-Конопель. Он и скажет ей обо всем!

— Но я должен, мамо, сказать ей, что я… что у меня…

— Не спеши.

— А я и не думаю спешить. Но… пора! Не то Пилип… вы гляньте, мамо!

— Вижу! Пойдем вместе, сынок.

— Я сам, мамо, я сам…

— Так ты ж — несмелый, — грустно сказала мать.

— Несмелый, матуся.

— Да и не хитер.

— И не хитер, мамо.

— А к девчатам без хитрости — ого! — не подступись.

— Буду с хитростью, мамо.

— Ты?! С хитростью? Такой теленок? — И, взглянув на Подолянку, что-то словно сообразив, спросила шепотом — Как ты думаешь — кто она?

— Кармела Подолянка.

— Племянница самого владыки!

— Что ж такого!

— А ты кто?.. Кто ты есть?

— Я коваль! — горделиво ответил он.

— Велика птица — коваль!

— Велика, мамо, — без тени улыбки кивнул Михайлик.

— Но у тебя ж — ни гроша.

— Пустяки!

— Ни хаты.

— Пустяки!

— Ни работы.

— Пустяки!.. Будут же когда-нибудь и деньги, и хата, и работа. Даже новые штаны! — И он сказал решительно: — Ну, я пойду!

— Да ты ж нестриженый.

— Пустяки!

— Ты что надумал? — забеспокоилась мать.

— Жениться, мамо.

— На племяннице владыки? С ума спятил!

— Спятил, мамо, — покорно согласился хлопец.

И снова умолк.

Весь этот быстротечный разговор, что велся шепотом у крайнего окна, мгновенно вылетел из головы, и хлопец снова ничего уже не видел и не слышал.

А то, что случилось затем…

13

То, что случилось затем, всполошило всю раду.

Ярина Подолянка, испуганная двумя окликами: «Кармела!», на мгновенье замешкалась у порога, но все же к раде вышла.

На серебряном подносе несла она золотые кубки с медом хмельным, с терновым столетним вином, от малейшей капли коего кружилась голова даже у бывалых запорожцев, — ибо не попотчевать гостей, как то велит обычай, украинская душа не может — даже в самую горестную минуту, даже на похоронах, даже в тяжкую годину войны.

Ярина переходила от стола к столу, хотя всюду уже расставила свои напитки пани Роксолана, но каждый спешил из собственных ручек этой, как говорят наши братья-поляки, сличной, то есть прелестной, дивчины пригубить торжественную чарку.

— За победу! — возглашал каждый.

«За хозяюшку!» — думал каждый.

И победа, столь желанная, уже казалась всем прекрасной, как юная хозяйка сего дома.

И радушная хозяйка была в тот миг желанной, как победа…

А когда панна Ярина проходила в огромном покое мимо крайнего окна, чьи-то проворные пальцы из-за косяка схватили с ее подноса кубок меда, — ой!

Кубок-то был золотой.

Но никто с тем кубком бежать не бросился.

Кто-то осушил его — там, за окном, и, брякнув золотом о деревянные половицы покоя, в то же мгновенье исчез так стремительно, что никто предерзкого разглядеть не успел.

А был то Михайлик.

Ярина вскрикнула.

И не только потому вскрикнула, что испугалась, хотя и испугаться она все же испугалась.

Да и не без причины, пожалуй.

Бояться было чего: за свою короткую жизнь испила дивчина лиха полный ковш.

14

Ее матушка, родная сестра епископа Мельхиседека, будучи замужем за полковником Прилюком, рано овдовела: полковника замучили паны в Варшаве, а через год те же ляхи предательски убили мать Подолянки, а девочку тогда же увезли тайком в далекий Рим и там укрыли в доминиканском монастыре.

Ярине, перекрещенной в Кармелу, пришлось томиться и в католических монастырях Болоньи, Пармы, Парижа, Вены, Амстердама, и причастны были к ее судьбе в те годы не только польские сенаторы, но и папские нунции, и палатины угорские, и веницийские да габсбургские послы, ибо воспитание панны Подолянки было важным делом римской церкви, которая частенько похищала детей украинской шляхты, чтоб вырастить из них отступников, врагов своего народа и православной веры.