Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 88

Михайлик ни о чем подобном и не думал.

Его меньше всего волновало сейчас представление, потому что он, этот сельский коваль, никогда доселе и не слыхивал не только о театре, но даже о Главискусстве с Главсахаром, которые старательно подслащивали и подсиропливали в театре соленую кровь сердца и преавторитетно, бывало, когда-то возражали — ей-богу, правда! — против победы Смерти в финалах любых представлений, даже в жанре трагедии…

Ничего такого он, ясное дело, знать не мог, Михайлик наш, его просто схватила за сердце смертельная опасность, нависшая над Климком, и коваль бросился на помощь ему, не сдержав своего порыва, забыв, что перед ним только представление, и натворил такого, что и не приведи бог: выхватив саблю, хлопец бросился на подмостки.

Панна Смерть остолбенела от неожиданности, но Михайлик саблей ее не ударил, затем что должен был проверить одно существенное подозрение.

Он дернул панну за плахту, и та упала, а Михайлик, простодушный коваль, узрел такое, что подтвердило его внезапное подозрение: то была не панна.

То был парубок! А с парубком… о, парубков Михайлик не боялся и, осерчав на лицедея за обман, кинулся на него с саблей. Явдоха не успела схватить сына за рукав, как он уже вмешался в действие, голосом и движениями бессознательно подражая Климку-Прудивусу, еще один голодранец, который властно пытался повлиять на судьбу героев комедии, — аж лицедеи отшатнулись от шалого зрителя, что возник перед ними, как суровая правда жизни, прекрасная в своей целомудренной простоте, в своей молодости и своей неодолимой силе.

Он предстал перед мирославцами внезапно, что вихрь, что пламя, ибо Михайлик и правда горел, пылал, кипел: с той поры, как увидел сегодня дивчину, как бы сошедшую с того портрета заморского письма, Подолянку, надменную панну Ярину, Кармелу, или как ее там, — он все время, забыв о голоде, летел и летел куда-то, прекрасный в мальчишеском безумии, все время подавляя в себе жажду чего-то необычного, на что он до сих пор не был способен, о чем доселе и не слыхивал, — жажду действия, буйства, борьбы до полного изнеможения.

Уверившись, что панна Смерть не девка и не молодица, Михайлик рванулся в бой, и никакая сила не могла остановить его, даже самая могучая для него сила — его родная матинка, Явдоха.

Иван Покиван, даже в сей трудный миг не забывая, что он представляет Смерть, успел только схватить дубину, коей Стецько разбил макитру, но и штукарское проворство ему не помогло.

Особой рыцарской сноровки у Михайлика, понятно, еще не было, но бушевали в нем юношеская ярость и сила правого дела, вот и налетел он на Смерть словно безумный, и ничего больше не оставалось Ивану Покивану, как спасаться бегством.

Но и бежать было некуда.

Кинься Покиван в толпу, он тут же застрял бы в непроходимой гуще: живьем никто не выпустил бы ненавистную панну, да и ловкая Михайликова сабля настигла бы ее в тот же миг — сабля-то была острая и не знала никаких лицедейских условностей, о коих и понятия не имел этот сельский коваль Михайлик.

Надо было удирать, и Покиван… кинулся к высоченной виселице, что так и осталась на подмостках, и, вскочив одним махом на разукрашенный резьбою столб, полез по нему вверх.

16

На самой верхушке виселицы примостился рыжий кот, тот самый, что в начале представления, сидя в мешке у Климка, старательно исполнял роль лисицы.

Иван Покиван, забывши сейчас, что он — престарелая панна и что ему надлежит любить кошек, старался, применяя всю свою лицедейскую ловкость, сбросить котика вниз, затем что сам хотел взобраться чуть повыше: Михайлик рубануть его саблей уже не мог, но еще доставал острием до правой пятки, которая держалась на разукрашенном столбе чуть ниже левой, — да влезть выше Покиван возможности не имел, ибо рыжий котик показал себя более ловким, чем даже такой проворный искусник, как наш киевский вертун Иван Покиван.

Котик орудовал одною лапой и шипел.

Оборонялся второй лапой.

И злобствовал.

Нападал котишечка обеими передними лапами.

И уже рычал по-собачьи.

Да-да, рычал, а панну Смерть, что пыталась взобраться на верхушку столба, дальше не пускал и не пускал.

Кольнув Покивана саблей в пятку, Михайлик на миг, как истинный художник — от своего творенья, отступил от столба поглядеть со стороны на свою работу, а Иван тем временем пытался отвоевать у рыжего кота еще хоть вершочек виселицы.

И опять хохотала толпа, так хохотала, что мы с вами, читатель, такого на подмостках никогда не видывали.

Толпа ревела.

И надо отметить, что на протяжении всего спектакля мирославцы глумились и смеялись не над добрыми людьми, их сердцу близкими и родными, не над тем, что свято для всего народа, ибо простым людям кощунство никогда не было свойственно в течение веков, — а смеялись мирославцы над своими исконными ворогами: панством, спесью, глупостью, трусостью, смертью…

От хохота люди и животы уж надорвали.

Только очи шинкарочки Насти Певной — в дальнем углу майдана — горели зловещим огнем, и вся молодица пылала таким нестерпимым жаром, что люди, стоявшие подле нее, старались чуть отодвинуться от жара того, ибо у нее под ногами, казалось, горела трава.

На шинкарку, однако, теперь никто уж не глядел, потому как посрамление Смерти никому не ведомым лицедеем, рыцарем-голодранцем, тешило и радовало возбужденную толпу, готовую кинуться на подмогу отважному парубку.

Никому не известному лицедею, говоря по правде, даже и невдогад было, что он уже стал лицедеем, однако ж, так и не дотянувшись саблей до Смерти, он решил донять ее словом, хоть и не знал еще по опыту, что слово — оружие куда опаснее сабли, и Михайлик сказал басищем Прудивуса, явно, но неумышленно подражая Юренку: