Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 92

— Сколько эти? Два, говорите? А полтора?

— А кто прибавит?

— Пан бог прибавит.

— Разве пан бог — на базаре?!

— Так он же — вездесущий. Ну, и как же?

— Полтора так полтора… Пускай отплясывает ваш хлопчик!

Так они сторговали и кармазиновый жупан для хлопца («Я сам, мамо, я сам!»), хоть и нелегко было найти подходящую одежонку для этакого здоровяка. Выбрали и сорочку вышитую, гуцульскую, и широченный, с длинной бахромой, красный пояс, и все это, спрятавшись за рундуком, парубок на себя надел.

Выбрали Михайлику и саблю: та, что была у него поначалу, коротковатая, не по его руке, погибла, разлетевшись вдребезги в единоборстве со Смертью.

Справил и матинке, что ей нужно было, все доброе да ладное. Приобрел хлопец и перстень дорогой, и нитку мониста с дукатами, с золотым крестиком. И спрятал в карман. И всех любопытство разбирало — для кого… Все закупил, что надо.

Не мог только подобрать себе хоть какую пару сапог — все чеботы на мирославском базаре были ему малы.

В чеботарном ряду, на длинных неструганых досках, стояли чеботы, и сафьяновые сапожки, и постолы, и опорки, и даже лапти, но ничегошеньки на здоровенную Михайликову ногу они с мамой раздобыть не могли.

Придется подождать, говорили, до того понедельника, пока чеботари после праздника троицы не стачают добротные чеботы, ибо в каждую подошву надо вколотить сто гвоздей.

Но Михайлик решил предстать пред очи панны Ярины-Кармелы именно сегодня. Обязательно сегодня! Но…

Не идти же к сановитой панне, приодевшись, без добрых сапог!

Даже ясный день для него омрачился.

Словно солнце цыгане спрятали в мешок.

Будто и не разбогател Михайлик: какое уж богатство, когда бос!

Доносились откуда-то голоса торговок: «Сластены горячие!», а он того и не слышал.

Встречные девчата поглядывали на пригожего парубка, а он того и не замечал.

Ему нужны были чеботы, и, голопятый, он рассердился, услышав, как пьяненькие чеботари, кончая субботний базар, поют на седьмой церковный глас шуточное величанье кому-то из своих друзей.

— Анафемские души! — и, сердито сплюнув, матинка проворчала — Не успели после обеда лба перекрестить…

— Стало быть, им сейчас и петь нельзя, а мне еще можно: у меня ведь с утра маковой росинки во рту не было, мамо, — и добавил тихо — Да и не напелся я нынче вволю… — И хлопец задумался, ибо молодая душа была уже отравлена ядом успеха, и жил еще в нем тот сладостный миг, когда его пение слушало столько народу.

Размышляя обо всем том, хлопчина остановился и только теперь увидел, что опять стоит возле цехмистра нищих, деда Копыстки, и что вокруг его сопилок толпа стала еще больше и шумливее: не только детвора, бурсаки, школяры и ремесленные ученики, но и сечевое, и городское козачество топталось там, и даже степенные мирославские мастера.

Михайлик подошел ближе к деду Копыстке, ибо хлопцу безотлагательно потребовалась сопилка.

21

Все вокруг деда Копыстки свистело и дудело.

Каждый покупатель, выбирая себе сопилочку, должен был, конечно, подуть в одну, в другую, в третью, прислушиваясь, и все звучало там — и в сопилках, и в душах, и все играло не в лад, без толка, но весело, а дед Копыстка то и дело приговаривал:

— Чтоб не хрипело, смазывайте сопла…

— Конопляным, дедусю? — спросил Михайлик.

— Деревянным. Из лампадки.

— Слышал я, дед, — обратился к старому нищему, подходя с братом Омельяном, Тимош Прудивус, — будто не каждый осмелится пригубить калиновую дудку вашего изготовления?

— Почему ж! — усмехнулся дед Варфоломей. — Была б душа чиста.

— А когда не чиста? — неуверенно спросил Данило Пришейкобылехвост.

— Ежели на совести грех, — ответил дед, — сопилка тут и выдаст.

— О?! — отозвалось несколько голосов.

И каждый из них звучал по-своему.

Одни — с любопытством, другие — с удивлением, а иные — со страхом.

— Разве ты не знаешь сказки про калиновую сопилку? — спросил у Данила спевак Омелько, брат Прудивуса, что собирался через несколько часов двинуться в дальний путь, на Москву. — Не слыхал такой сказки?

— Это не та, — спросил Михайлик, — где сестра сестру сгубила?

— Вот-вот!

— А на ее могиле калина выросла? — добавил кто-то из толпы.

— Ага, — подтвердил Омелько. — А когда выстрогали из той калины сопилку, она и заплакала, — продолжал Омелько старую сказку, ибо славился он не одними песнями. — Она и запела: «Помалу-малу, чумак, играй: злая сестрица меня загубила, о мое сердце свой нож затупила…»

Сказка была знакомая, но Омелька слушали, а дед Варфоломей заиграл тем часом, и жалобная песня поплыла, словно и впрямь зазвучали в ней слова убитой сестрицы…

— Калинова сопилка, — продолжал Омелько, — ходила из рук в руки, пока не попала к той, что убила: «Ой, помалу-малу, убийца, играй…»

Подыгрывая страшной сказке, свистела дедова сопилка, а людей вокруг не становилось меньше, затем что не так уж много на свете поганцев, коим от сказки той захотелось бы убежать прочь…

Кто бежал, тот бежал, а Данило Пришейкобылехвост остался-таки на месте, а иным было все равно, и они выбирали себе сопилки и платили по шелягу.

Выбрал калиновую и Михайлик, но Копыстка, по-отцовски глянув на незнакомого хлопца, присоветовал:

— Бери, сынок, кленовую: при соловьях резана.

— Ну и что ж?

— Веселее.

— Ладно! — ответил парубок. — Я нынче такой веселый, что у меня и калиновая сыграет к танцу. — И бросил в шапку деда шеляг.