Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 159

159

— Про что ты? — спросил Прудивус.

— Ты так неосмотрительно посмеялся вчера над паном Пампушкой, мон шер, что правильно теперь поступаешь, уходя прочь из Мирослава. Однако же и там…

— Черти меня не возьмут! Я всего лишь спудей…

— Ты идешь как воин!

— Но без оружия.

— А твой язык? А смех? А это письмо? Не оружие ли? А потому… осторожнее смейся! — И, схватив все тот же роман Сореля, стал торопливо листать странички. — Вот… вот послушай, что есть оружие смеха! — И Филипп Сганарель, тут же переводя творение своего язвительного земляка и современника, начал читать восьмую главу — «Коль скоро из всех животных смех свойствен одному только человеку, то я не думаю, чтоб он был дан ему без причины и чтоб не разрешалось ни самому смеяться, ни смешить других. Правда… большинство презирает шутки, не ведая, что нет ничего труднее, как преуспеть в сем деле…» — И Филипп, перевернув страничку, читал, переводя дальше: — «И я знаю очень глупых людей, которые не извлекут из моего сочинения никакой пользы и вообразят, что я писал это лишь для их развлечения, а не для того, чтоб исправить их дурные нравы. Вот почему мне скажут, что для предотвращения всего этого я мог бы прохватить пороки похлестче… но… в наше время не любят голой правды, и я почитаю за аксиому, что надлежит иногда попридержать язык, дабы говорить подольше, сиречь, что бывают такие эпохи, когда полезно умерить злословие из опасения, как бы сильные мира сего не причинили вам неприятностей и не приказали приговорить вас к вечному молчанию. Я предпочитаю поступиться своими остротами, нежели своими друзьями, и хотя питаю склонность к сатире, однако же стараюсь облечь ее в столь приятную форму, чтоб даже те, кого я задеваю, не могли на меня обидеться. Но… будут ли в конечном счете оценены мои старания?.. Из всех, кого я знаю, лишь очень немногие обладают достаточно здравым умом, чтоб судить об этом, прочие же только забавляются порицанием вещей, прелесть коих они не способны понять. Когда предаешь книгу гласности, то следует поставить в книжной лавке швейцарцев, дабы они защищали ее своими алебардами, ибо всегда найдутся бездельники, готовые критиковать всякое печатное слово и желающие, чтоб их почитали знатоками за то, что они говорят: «Это никуда не годится», хотя и не могут привести никаких доводов. Ныне всякий хочет корчить из себя любомудра, несмотря на то что невежество никогда так не процветало, как в наше время, и не успевает школьник почувствовать себя в безопасности от розог, как, одолев три-четыре французские книжки, он сам принимается писать и почитает себя способным превзойти остальных. Все это было бы ничего, если б не унижали ближнего для того, чтоб доставить себе почет, а к тому же не отбрасывали всякую стыдливость и не силились найти недостатки там, где их нет… Если б меня все же вздумали хулить, то потеряли бы время, желая критиковать того, кто является критиком других: стоит ли тупить зубы о напильник?»

24

Пилип-с-Конопель, может, читал бы и далее, когда б лицедей Прудивус не прервал его вопросом:

— Ты со всем тем согласен, братику?

— Не со всем. Я просто хочу, чтоб уразумел ты, что за опасная вещь — сатира. Я хочу, чтоб ты, отправляясь в самую пасть врага… чтобы ты был там осмотрительней, мой милый друг.

— Таким, как ты? — ехидно спросил Прудивус.

— За свой острый язык я едва не поплатился головою… там, дома, во Франции. Пришлось вот бежать!

— Ты думаешь, Пилип, тебе удастся меня уговорить?

— Нет, — грустно вздохнул Филипп, — не думаю.

— Тогда зачем же ты…

— Жалко твоей головы. Охота мне встретиться с тобой еще в сей жизни, а не в загробной.

— Отчего бы нам и не встретиться!

— Война!

— Я в свою смерть еще не верю, — усмехнулся Прудивус и предложил: — «Эрго бибамус!» На дорожку.

— Пропустим! — поддержали спудеи.

— Дай бог счастья, — благословил Игнатий.

— Эй, шинкарочка, — позвал Иван Покиван, а когда все выпили, сердито буркнул: — Я пойду с тобою.

— Куда… со мной? — удивился Прудивус.

— На ту сторону. В стан однокрыловцев.

— Вот та́к вдруг?

— Да не вдруг, — улыбнулся лицедей. — Послушав сие хитроумное чтение про небезопасность сатиры, я понял, что надобно идти вместе. Чтобы там… силу смеха, силу дара божьего… поставить противу бесчестных замыслов гетманишки, Гордия Гордого, дабы весь простой народ узнал: на чьей стороне правда, на чьей стороне сам пан бог! А наша привселюдная комедия…

— Какая же комедия, коли мы с тобой, Иван, только вдвоем!

— Я пойду с вами, — подал голос и Пришейкобылехвост, и все приятно удивились, ибо никто такого шага от него не ожидал. — Я с вами, други милые! Да! — И пан Данило жеманно поклонился.

— Ну что ж, — не так уж и обрадовавшись, пробормотал Прудивус, затем что недолюбливал товарища и не слишком огорчался близкой с ним разлукой.

— Вот и славно, что все вместе, — заключил простодушный и доверчивый Иван Покиван и поднял ковшик: — Пропустим.

Выпив, вышли на улицу и только сейчас увидели, какой там льет дождь.

— Девкалионов потоп! — угрюмо сказал Пришейкобылехвост. — Может, не сегодня отправимся, а завтра?

Ему никто не ответил.

Шагнуть из-под стрехи было в первый миг не так-то легко, приходилось ведь словно в холодную речку окунаться, и все немного задержались на пороге шинка, спудеи еще и песню затянули, издавна знакомую украинскую песню «I шумить, і гуде, дрібен дощик іде», перелицованную на латинский лад: «Ет тонат, ет бромат, плювіумкве целюм дат: а хто ж мене молодую меум домум редукат?»

159