Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 173

173

Она писала стихи.

Но не рифм жаждала ее душа, ее за ночь утомленное, но не утоленное тело.

Зачем телу рифмы?

Бросив перо, своенравная пани убегала из дому.

Стоя в саду у копны сена, глядела на оставленный двумя телами след, кусала губы и — без единой рифмы! — молча звала Михайлика, пытаясь вообразить, как он мечтает о ней.

5

Пан сотник за все то время про Параску даже не вспомнил, — и без нее забот у него хватало.

Новому сотнику не так-то легко было управиться со всеми его делами, он, гляди, и осрамился бы, когда б не матинка, что за него успевала подумать обо всем зараз, и вовсе не потому, что у нее был некий особый дар править сотней, нет, она, кроме сердца материнского, обладала еще тем, что мы теперь называем здравым смыслом.

«Мы — сотники», — вздыхала то и дело Явдоха.

А Михайлик все просил ее:

«Я сам, мамо, я сам!» — хоть и рад-радехонек был, нечего греха таить, что мама всегда рядом в трудную минуту.

Михайлик и впрямь сердиться не умел, и в случае нужды покрикивала на всех матинка.

Козаки, о том не ведая, думали, что уж такой их сотник важный: сам крепкого слова по пустякам не скажет, а все — через матинку, и то страшно! — а что ж будет, коли он, не приведи господи, да накричит сам?! Этакий здоровенный! Да еще с таким басищем! Да еще оком суровым сверкнет?!

И то, что был он сроду неулыба, не шутил никогда и сам шуток не разумел, чурбан какой-то, а не парубок, — и держался степенно, словно бы ему не восемнадцать — девятнадцать, а по меньшей мере восемьдесят, — сие тоже за два-три дня составило ему немалую славу меж воинством — не только в Михайликовой сотне, но и в соседних, но и по всей Долине, ибо всюду уже знали, как он спас борозенковскую сотню от верной гибели, вырвав козаков из вражьего кольца.

И то сказать, сотник из них (из Явдохи с Михайликом) вышел исправный, заботливый, строгий, хозяйственный и важный, а никому и на ум не приходило, что сотник — один, а сотничают двое.

— Чтоб мы нерях небритых да нестриженых в сотне не видели, — сердилась Явдоха. — Так велел пан сотник!

— Я сам, мамо, я сам… — недовольно шептал Михайлик.

Да шепота пана сотника никто не слышал, и, вольную минутку выбрав, козаки принимались точить бритвы, сделанные из ломаных сеножатных кос (у кого — из полотна косы, у кого — из носка, у кого — из самого лезвия), и брились (без мыла, обмазавшись гречневым тестом), аж зубами скрипели от боли, скребя подбородки да головы вокруг оселедцев.

А мама сотникова меж тем привязывалась к кому только могла:

— Пан сотник прислал спросить: чего это у тебя, козаче, сорочка грязная?

— Да вчера же, паниматка, в бою…

— А если тебя сегодня убьют! К богу ж надобно в чистой. Грязного в рай не пустят!

— Не убьют меня, матинка!

— Тем паче… как же ты? В нестираной сорочке — к девчатам? Живей на речку! Ну! Ну! А то как увидит, не приведи господь, пан сотник…

— Иду, иду!

А Явдоха, пройдя дальше, уже цеплялась к кашевару:

— Сотник приказал спросить: что это у тебя сегодня соломаха такая жидкая?

— Вы ж и не отведали, паниматка!

— Носом чую.

— Что ж вы чуете, матинка?

— Мука у тебя гречаная?

— А как же!

— Подсушил ее?

— С конопляным семенем, пани.

— Чесноком заправил?

— С солью, пани.

— А фасолю ты положил?

— Фасоли нету…

— И это у тебя соломаха? Ты хотел обдурить самого пана сотника! Но пана сотника нашего, голубь мой сизый, пана сотника не обдуришь.

— Откуда ж пан сотник знает: есть в соломахе фасоля или нет?

— Пан сотник знает все! Гляньте на него!

Михайлик тем временем проверял оружие, а как был наш коваль оружейником умелым, то видели козаки, что и вправду нового сотника не обдуришь, вот и сабли острили без понуждения, и самопалы готовили да набивали исправно, и натягивали тетиву на луках потуже, и наконечники для стрел, разогрев докрасна на костре, кидали, чтоб закалить их, в воду, — и в передышках меж боями не знала ковалева сотня ни минутки покоя.

К тому, как управляется молодой сотник, по-отцовски приглядывались Мамай, Мельхиседек, Романюк и гончар Саливон, который, оставшись в Мирославе без трех своих сыновей-соколов один, осиротев, сразу подался и постарел, и теперь на чужого сына, на Михайлика, поглядывал с нескрываемой любовью.

6

Мирославские выведчики и соглядатаи еще на рассвете донесли пану полковнику, что первый нынче наскок осаждающих начнется, лишь когда сам Гордий Гордый, Однокрыл, воротится к своему разношерстному войску из не столь уж близкого городка Богуславца, куда пан гетман отправился на поклон к графу Зарембе, посланцу короны польской, что прибыл из Варшавы вчера поутру с какими-то королевскими повелениями.

Назначенный час Однокрылова возвращения уже близился, вот-вот могла грянуть битва, и молоденький сотник заторопился к своим пушкарям, еще с вечера получившим от отца Мельхиседека приказ: разбить ядрами хату, что виднелась там, по ту сторону озера, за узкой его горловиной, не так уж и далеко, в полуверсте (ибо озеро тут, в самом глубоком месте, перетянуто было точно панночка в поясе), и мирославские ядра, конечное дело, могли славно допечь подлипал шляхетских, всю старшину изменников, что на время боев расположилась в той хате, под началом самого гетмана.

— Что там видать? — спросил пан сотник у пушкаря Ушакова, который в подзорную трубу рассматривал тот берег, где собственной его хаты отчего-то нельзя уже было разглядеть за пеленой дыма.

173