Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 174

174

— Людей там съехалось видимо-невидимо, — в тревоге отвечал пушкарь и стал готовить медную пани, нацеливая ее на тот дым.

— Ну, так пора, — сказал сотник, ибо назначенный час приближался.

— Ладно, — пробормотал пушкарь, заколебавшись на короткую, уже последнюю минуту, в течение которой в голове его пронеслась тысяча мыслей…

Авдотья, жена его, с дитем новорожденным, в той, за дымом укрывшейся, хате…

И его ратный долг, который принуждал вот-вот…

И добрый лицедей Прудивус, что клялся найти его семью: помочь, упредить, спасти…

Дошел ли?

Упредил?..

Или… или… Жизнь на том кончается?

Перекрестившись, Ушаков зажмурился и прошептал:

— Своею рукой…

И поднес к затравке зажженный фитиль.

Пушка ударила.

И еще.

И еще…

7

Бродячие лицедеи, живехоньки-здоровехоньки, перебрались за ночь в беспокойный лагерь однокрыловцев.

Песик Ложка ловко провел их нехожеными стежками — через болота, топи и мочажины, раскинувшиеся по ту сторону Рубайла на много десятков верст.

Тимош Прудивус, в немецкого рейтара переряженный, молча шагал за Ложкой.

Иван Покиван ступал за ним след во след.

Только Данило Пришейкобылехвост плелся позади, скуля и жалуясь на треклятое болото, на войну постылую, на безголовых дурней, что выдумали сию мороку с переходом на ту сторону, в царство кривды, измены и вероломства.

Покиван и Прудивус шли да шли, а Песик Ложка, то и дело оборачиваясь, огрызался на слабодушного пана Данила, рычал на него, скалил зубы, забавно прищуривал глаз, словно насмехаясь над людскими пороками, дикими и непонятными на взгляд любой нормальной собаки.

Пришейкобылехвост умолял товарищей, чтоб не так быстро шли, а то обращался к ним со всякими вздорными вопросами:

— Вы не приметили, панове, что перезрелый кавун иной раз пахнет селедкой?

Ему не отвечали.

Погодя он снова спрашивал:

— А вы знаете, что цвет калины отдает немного материйкою?.. Да подождите же меня!

На рассвете, когда они уже вышли окольными путями на тот берег озера, Пришейкобылехвост являл собою такое жалости достойное зрелище, что и не прибегая к лицедейскому искусству, как они о том договорились еще в Мирославе, он мог легко сойти за пленного, гонимого на казнь немецким рейтаром, а фигляр Иван Покиван, коему тоже надлежало играть такого же обреченного, только поглядывал на Данила, чтобы следовать во всем несчастному, столь близкому, как сказали бы сейчас наши ученые режиссеры, к подлинной правде жизни.

Они плелись втроем по улице того самого хутора, что назывался, как мирославское озеро, Красави́цею, и спесивые польские шляхтичи низенько кланялись чванному рейтару, который гнал куда-то пленных схизматов, а Прудивус, как и надлежит немецкому завоевателю, сердито плевал на них, как на всех прочих славянского корня людей, почитая, известно, себя персоной высшей, сверхчеловеческой породы.

Кланялись Прудивусу, принимая его за рейтара, и кичливые паны украинские, желтожупанники, коих до черта там шаталось, — хотя немчин был у них всего лишь наемником, что повсюду продает свой меч, где только исправно платят, где только можно грабить и разорять, где только можно вволю пролить славянской, романской иль арабской крови.

Хоть никто и не обращал особого внимания на долговязого рейтара, с коротконогою собачкой да двумя пленными мирославцами, Прудивус, правду сказать, был не так уж спокоен: мог же заговорить с ним какой-нибудь немчин, и тогда быть беде, затем что по-немецки Тимош (хорошо разумея латинский и греческий) не смыслил ни бельмеса. Вот почему, не давши товарищам ни минуты передышки после целонощного блуждания по болотам, Прудивус вел их дальше и дальше, поспешая выбраться на край хутора Красави́цы, где стояла корчма давно знакомого им Янкеля Гирша, в коей предполагали они переодеться в человеческое платье, поесть и малость передохнуть.

— Ой, не могу боле шагу ступить! — стонал, скаля все еще залепленные смолой два передних зуба, изнемогающий от усталости и злости Пришейкобылехвост, но Тимош Прудивус, не внемля, гнал пленника дальше, а Песик Ложка уже не шел впереди, а путался где-то там меж Даниловыми лытками и с угрозой рычал, обещая хватить не на шутку.

Они видели, что чернобровый угрин или хорват, бравый вояка из наемников Однокрыла, тащил куда-то дородную краснолицую молодичку, встрепанную, заплаканную, и лютая бабочка барахталась в лапах чужинца, вопила, отбивалась и кусалась, однако вояка на все то и не смотрел…

Иван Покиван кинулся было к тому подлюге, чтоб отбить молодицу, да Прудивус тихо приказал:

— Не тронь собаку!

Покиван послушно остановился, а Пришейкобылехвост не без яду промолвил:

— Оставить беззащитную украинку врагу на глум?! Фу! — И тут же, без всякой связи с предыдущим, спросил: — А вы замечали, Панове, что иные бабы днем пахнут морковкой? А? — и рванулся было к молодичке, которую тащил чужестранец: — Мы должны ее защитить!

— С коих пор ты стал рыцарем, Пришейкобылехвост? — язвительно спросил Прудивус, усматривая в поведении товарища вовсе не то, что́ Данило хотел показать.

— Не могу я терпеть, когда какой-то грязнуля…

— Ого, какой смелый!

— Еще бы! — И Данило опять бросился было к тому чужинцу с молодицей, но Прудивус, видя, что Данило прикидывается дураком, лишь бы толкнуть товарищей на неосторожный шаг в стане врага, спросил:

— Тебе, может, хочется, чтобы всех нас поскорей схватили однокрыловцы?

— Ты же — немец! — лукавя, напомнил Данило.

174