Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 22

Вот так он, верно, и ходил по нашей щедрой земле, мудрости да хитрости из века в век набираясь, ходил и ходит, затем что жив он, должно, и теперь, веселый и неодолимый, вызванный к жизни в глуби минувших веков силой народной фантазии, — не Хитрый Петр болгарский, не Ойленшпигель немецкий, не Совесдрал польский, не Домышлян сербский, не восточные лукавцы — Мушфики иль ходжа Насреддин, не румынские Пекале и Тендале, а таки наш козак — Мамай, своеобычное воплощение украинского характера, вечно живой образ вольнолюбия, стойкости и бессмертия народа; Козак Мамай, что на протяжении столетий, от всяких ворогов отбиваясь, лелеял давнюю мечту: не воевать, не насильничать, не ярмить никого, а у себя дома — сеять хлеб, класть камень, строить; Козак Мамай — бродяга-запорожец, воин и гультяй, шутник и философ, бандурист и певец, бабник и вместе — монах, простодушный и мудрый колдун, бесстрашный лукавец; в него и в ступе пестом не попадешь; народный герой, коего искони знают люди на Украине, хоть про него над Днепром ни сказок не сказывали, ни песен не слагали.

35

Ни сказок, ни песен!

А прославил Козака народ-художник.

По берегам Днепра-Славутича, но стародавним козацким да селянским хатам — на кленовых и дубовых полотнищах дверей, на коврах, на кафельных печах, на кувшинах, на тарелках, на кованых скрынях, на масляными красками писанных картинах, даже на липовых колодах ульев частенько можно было видеть самые различные образы Мамая, тысячи перемен его поличья, все с новыми частностями похождений, с новыми и новыми подписями, вольно толкующими деяния и нрав героя, тысячи сюжетов, возносивших в народе славу Козака.

Еще в юности — мне было тогда лет восемнадцать — ездил я в Екатеринослав (так назывался тогда Днепропетровск), чтоб расспросить про Мамая у Дмитра Ивановича Яворницкого, неутомимого искателя запорожской старины, виднейшего буржуазного историка Сечи, который написал добрый десяток томов, посвященных истории Войска Запорожского, собирателя песен, сказок и пословиц, языковеда, этнографа и драматурга, автора исторических повестей и рассказов, профессора и академика, к тому же друга и товарища Ильи Ефимовича Репина: Дмитро Иванович помогал когда-то великому русскому художнику разыскивать в приднепровских селах типы и характеры для его будущей картины «Запорожцы пишут письмо султану», он позировал художнику для образа писаря (в средоточии этой картины), он любовно хранил десятки этюдов к этим самым «Запорожцам» (я видел их тогда в его музее)… Советский академик Дмитро Яворницкий в своих неустанных розысках был человеком непоседливым, и его усилиями история запорожского козачества сохранена в ее неповторимой красе, — он был человеком редкого трудолюбия, человеком большой души, большого таланта, и я почитаю за счастье, что мне привелось когда-то пожимать его руку, беседовать с ним и узнать про моего Мамая то, что мог рассказать только он, этот поэтический, с хитринкой украинец, который смахивал и сам порой на того же Козака Мамая.

Он тогда показывал мне и собранные в екатеринославском музее несколько десятков дверей, которые сам ученый снимал в старых козацких хатах Приднепровья, дверей, где возникали все новые и новые обличья Мамая, писанные народными художниками XVI–XIX веков.

Много я еще и потом видывал всяких изображений Козака, и каждый писал его по-своему, вот как и я пишу своего Мамая теперь.

Все они были разные. Однако же на всех поличьях был один и тот же запорожец, Козак Мамай.

Тот же украинский характер.

36

Характер!

Народные художники писали Мамая не в сече с ворогом, не верхом на коне, а в спокойной, созерцательной позе: только оружие лежит под рукой, только лишь конь играет, а сам Козак, скрестив ноги, спокойненько сидит под деревом, — ведь был он прежде всего человек мирный, если, понятное дело, его не трогали, если не посягал никто на волю и славу простых людей Украины, — а уж коли задевал кто Козака, то образцы народной живописи иной раз являли нам и лютую его расправу с врагом.

Почти все портреты Мамая писаны как бы детской рукой, ибо и впрямь были то народа нашего младенческие годы, — а может, вовсе и не младенческие, а только не дошло сквозь лихолетье, почти ничего не дошло до наших дней, кроме разве восточнославянского дива дивного — «Слова о полку Игореве», кроме теплого мрамора гробницы Ярослава, кроме чудесных мозаик и фресок киевской Святой Софии, кроме галицких церквей да замков, кроме десятка летописей, кроме книг, печатанных любовно в Киеве, Остроге, Львове, кроме бессчетных хитрых узоров на керамике, на стекле, на золоте, кроме алмазов юмора народного, кроме неистовства украинских дум, кроме вечно живой песни…

В конце концов, старых и престарых сокровищ народа Украины дошло до нас не так уж мало. Не осталось только имен творцов… Почти нету имен!

У других в то время были уже Калидаса и Шота Руставели, Аристофан и Навои, Шекспир и Рабле, Рафаэль и Коперник, а мы еще не вышли из поры ранней юности, когда появились в народе первые портреты Козака Мамая, но все они жили свою долгую жизнь как создания высокого народного искусства, пусть еще незрелые, пусть несовершенные, однако живые и живые…

Почти на всех портретах Козак Мамай — пригожий сечевик, где чуть постарше, где моложе, невысокий, кряжистый, чернявый усач, с козацким оселедцем, в жупане — когда попышнее, а когда и в простом, с бандурой в руках, певец и музыкант.

На разных портретах выписана и разная снасть, которая указывает на Козаковы привычки, дела и похождения.