Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 95

— …Нам помощи — нет и нет!

Они помолчали.

— Я также слышал, — спросил Козак Мамай, — будто вы просили помощи у царя?

— Респонса от него нет и нет…

— Чего ж вы у царя просите? Какой помощи?

— Сюда бы с десяток полков от Верейского князя, что поспешает к нам из Москвы больно уж долго. Правда, у нас, ты сам видел, множится и своя сила, народ, вишь, двинул отовсюду: из-за Днепра, из-за Днестра, и с Карпат, и даже из Московщины…

— Народ, народ! А хлеба у вас хватит? А оружия? А пороху? Даже горилки в Мирославе, люди сказывают, доброму пьянчуге — на один раз.

— Я посулил уж пану обозному: повешу ребром за крюк, коли не поднатужится, чтобы в городе всего было вдосталь.

— Гони ты его прочь, ту пузатую дрянь!

— Не можно: пана Кучу мирославским обозным поставил еще наш гетман-вызволитель. А воля покойного…

— Ой, гляди, владыко!

— Да что ты мне: «владыко» да «владыко»! А сей владыка истомился в рясе, братику. И нет, опричь тебя, никого на всем свете, кому бы я признался в этом грехе: то ругнуться по-козацки хочется, то рука затоскует без сабли, то чудится, что чайки где-то на Черном море по мне кричат, — просит своего и просит козацкая душа… Да мало ли чего она просит!

— Душа человека, — заметил Мамай, — бесперечь просит того, чего нельзя! Тебя, чернец, тянет на волю вольную, а ты остаешься глупым монахом. Мне вот, душе козацкой, порой дитя поколыхать вон как хочется: да у меня ни жинки, ни дитяти, и я снимаю головы врагам…

— И, козакуючи, остаешься монахом?

— Как положено запорожцу. А ты ж тут, владыко…

— Понесла меня вчера нечистая сила в бой, да едва не снял мне голову какой-то шляхтич, ибо я, попом ставши, и саблю держать разучился! — И старый Мельхиседек погладил рукоять своей сабли, что лежала на нестроганой березовой скамье, вкопанной под вишнями архиерейского сада.

— Руки чешутся? — с хитринкой спросил Козак Мамай.

— А ну, подеремся малость, — невозмутимо кашлянув, пригласил владыка. — Ну? Давай?

Не долго думая, они обнажили сабли и, чтобы рука не скучала, в тени под вишнями начали дружеский поединок, как то бывало тогда между сечевиками, поединок — до первой крови, хоть и случалось частенько, что первая кровь становилась сразу и последней, ибо не один козачина сложил голову в том рыцарском азарте, — да и сам отец Мельхиседек когда-то немало приятелей ненароком отправил, забавляясь вот этак, на тот свет.

Потеха шла-таки не в шутку.

Аж искры сыпались от сабель.

Аж искры из глаз.

Искры из козацких сердец.

Только Ложка тревожно скулил, а куценький Зосима, довольно потирая ручки, забыл свою показную медлительность и возбужденно все кивал и кивал кому-то, призывая полюбоваться на то, как нежданно дошло до сабель — меж владыкой и незваным посланцем Запорожья, появление которого в городе Мирославе кое у кого из панов сидело в печенках.

Куценький монашек шептал про себя:

— Слава богу, поссорились! — и все кивал в дальний угол сада, чтоб оттуда подошел кто-то ближе — поглядеть, как свой своего рубит, ибо рыцари и впрямь рубились отчаянно.

Да тот, кого монашек Зосима столь настойчиво звал, издали взглянув на побратимский поединок, лишь обругал куцего, но тихонько, чтоб зловредный чернец, не дай бог, не услышал:

— Олух праведный! Соглядатай гетманский!

24

Ругался пан Куча тихо, потому что побаивался куценького монашка не без оснований.

Одержимый властолюбием, пан обозный сбирался тишком обмануть не только чужих, но и своих, хотя, впрочем, своих-то у пана Кучи и не было, ибо он мог считать своим лишь самого себя и собственную мошну, а чужими были все прочие, вся Украина, весь мир; не имея ничего за душой, опричь денег и наглости, он зарился на булаву, оттого и замыслов своих не мог раскрыть никому, даже законной жене, боясь — не гетманской ли пронырой легла она в его постель?

Замыслы Пампушки, как мы знаем, были весьма широкие, и пан обозный надеялся, спалив тогда в степи кучу ладана, скоренько найти в Калиновой Долине запорожские сокровища, тьму-тьмущую золота, чтоб стать на Украине магнатом и властителем.

А на пути к могуществу он должен был являть собою истого сторонника Москвы.

На том пути к булаве пан Куча замышлял завоевать доверие простого люда, хоть ему в том было помехой его собственное высокомерие, коего не мог он в себе преодолеть, его корыстолюбие и панская скаредность, его лютость в обращении с подчиненными.

На пути к свершению коварных умыслов оказался и епископ, ставший ныне военачальником: надо было его свалить, а то и уничтожить, и не за то лишь, что архиерей-полковник грозился повесить пана Стародупского за крюк ребром.

Правда, Пампушка не забывал угрозы, брошенной перед лицом мирославцев, ибо ведал, что Мельхиседек шутить не умеет. Стародупскому не так уж и хотелось, вместо того чтобы господствовать над всей Украиной, стать первой жертвой заскучавшего без дела палача Оникия Бевзя, вот почему пан обозный за несколько часов уже кое-что успел сделать в своем полку.

Во всех пекарнях города всходили опары, челядники уже рубили дрова и разводили огонь.

В кузницах стучали молоты, ибо надо было выковать десятки тысяч подков, не одну тысячу сабель и копий, наладить подбитые в бою пушки.

Уже и кухари с припасами подались на край Долины, где стеной стояли супротив вражеских полчищ мирославские ремесленники, босоногая челядь, наймиты, хлеборобы Долины и пришлое из Сечи козачество.

Уже окопы рыли там, на самом краю Долины.