Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Мол - Страница 153

К оглавлению

153

— Уж отблагодарит! — ответил Алексей Ушаков, и голос его дрогнул.

Оба они вглядывались в тот берег озера, и каждый думал о своем.

— Что там у тебя? — спросил пушкарь.

— Киев, — отозвался Прудивус. — С рассветом двинусь на ту сторону.

— Из города, — посмотрев на Прудивуса, как на полоумного, молвил пушкарь, — из города ж никак не выйти.

— Попытаюсь, — ответил лицедей.

Ушаков вздохнул.

— А что там у тебя? — спросил Прудивус.

— Женка осталась на том берегу, на хуторе. Вон там, где свежая стреха.

Понимая тревогу товарища, Прудивус молча кивнул головой.

— Вот-вот сына мне принести должна, — добавил пушкарь. — Сколько лет дожидались… да вишь как!.. Может, и сегодня!

— Первого? — спросил Тимош.

— Первого, — кивнул Алексей Ушаков.

— Я пойду утром мимо хутора.

Грустный пушкарь ожег его таким молящим взглядом, такая боль вспыхнула в его глазах, что Прудивус ответил, будто москаль попросил его о том:

— Я их сыщу там… твоих… дитя и женку.

— Утром мне по хутору стрелять: владыке донесли, что нынче гетман Однокрыл переехал в хату моего соседа, — оттоль весь наш берег видать… Вот я в соседову хату стрелять и должон. А что как сплошаю?!

— Когда стрелять будешь?

— С рассветом.

— Так я выйду из Мирослава пораньше. Ночью!

— Может… поспеешь там упредить мою Авдотью?

Они поцеловались.

16

Козак Мамай и мирославский владыка меж тем неслись вскачь.

Они промчались, всполошив собак да кур, но опустевшему базару.

Миновали Соборный майдан.

Не задержав коней у дома епископа, голоднехонькие с утра, повернули к вышгороду и, чуть умерив шаг, стали взбираться на гору, к руинам доминиканского монастыря.

— Куда это мы так спешим? — спросил Мельхиседек.

— Увидишь, полковник! — отмахнулся Мамай: какая-то думка, видно, так его захватила, что, пока они взбирались на гору, Козак не промолвил ни слова.

Давно уж миновали они кузню Иванища, обогнули и монастырь, а владыке все было невдомек, куда его тащит чудной побратим.

— Куда ведешь меня, старый пес? — спросил епископ.

— Ты же сам желал путное слово услышать про мирославские клады! Вот мы с тобою и…

— Едем искать?

— Нет, узнавать.

— У кого?

— У Иваненко, ваше преосвященство. У алхимика.

— А разве он клады находил когда-нибудь?

— Ни единого.

— А-а, — протянул Мельхиседек. — Он не разыскал, а изыскал!

— Что изыскал?

— Тот чудесный камень, что все обращает в золото!

— Философский камень?.. На что оно тебе сейчас, это золото?

Епископ не ответил.

А когда выехали на вершину горы, он спросил:

— Не тому ли Иваненко… в рабство отдал ты пана Оврама Раздобудько?.. Что ж он тут делает?

— Ему не позавидуешь…

17

Обогнув монастырские руины с дальнего конца, Козак Мамай и мирославский владыка приблизились крутизною над рекой Рубайлом к невесть как уцелевшему каменному строению. В нем было несколько просторных келий с высокими и узкими окнами, готические шпили над крышей. Из высоченной трубы, как то́ бывает в плавильнях, извергался черный дым, время от времени прорезаемый ярко-желтыми прядями, схожими с неистово вертким лисьим хвостом.

Козак Мамай, оставив своего Ложку на страже, постучал в тяжелую дверь, но стук прозвучал глухо — столь она была толста, подождал немного, потом постучал еще.

Никто не ответил.

Мамай нажал на дверь могучим плечом, однако напрасно.

Он толкнул еще раз, и дверь насилу подалась, так она набрякла от сырости, коей сразу пахнуло в лицо незваным гостям. В келье клокотал густой, разного цвета пар, клубились тучи дыма, взлетали искры, мерцал в горниле синий огонь.

В обширном покое гостям предстали диковинные прозрачные сосуды с тонкими кривыми верхушками, тигли, узкогорлые графины, где кипела алая, похожая на свежую кровь жидкость, какие-то невиданные приборы, перегонные снаряды, два здоровенных глобуса — земной и небесный (с материками да океанами, намеченными кое-как, и с планетами да звездами, нанесенными со всей мыслимой по тем давним временам точностью).

Надо всем этим высился в презабавном положении добела вываренный человеческий скелет.

На шкафу мигала слепыми в денную пору глазами большая сова.

А хозяина сего необычного жилища Мамай и владыка увидели только тогда, когда сова, встречая незваных гостей, нечаянно крикнула дурным голосом и когда из дыма и пара — где-то там, наверху, на лестнице, у книжных полок, — внезапно возникла небольшая, складненькая фигурка — должно быть, самого алхимика.

Это был седой человечек — в очках, которые почитались в те времена дивом дивным, с опасной лукавинкой в тонких очертаниях сухого рта, с недоуменным вопросом во взгляде близоруких глаз. Он застыл на лестнице с книгою в руках, неподвижный пред нежданными пришельцами, не вымолвил ни слова, занятый, верно, мыслями, еще витавшими в голове сего хитроумца, однако немой вопрос и досада, вызванные тем, что прервана его работа, выказались столь неприкрыто, что епископ, увидев, как некстати их непредусмотренный приход, даже попятился к двери.

— Plaudite, cives! — вдруг выкрикнул по-латински сей чудной человечек.

— Отчего бы это нам рукоплескать? — засмеявшись, удивленно спросил Козак Мамай.

— А оттого, что я нашел наконец в сей мудрой книге…

— Слезай-ка! — велел ему Козак.

— Зачем бы? — легко спускаясь по лесенке, спросил Иваненко, уже признав Мамая.

153